ИДИОТ (В. Бортко)

драма
Продолжительность: 10-серийного фильма около 500 минут
Россия 2003
Режиссер: Владимир Бортко
Продюсер: Валерий Тодоровский, Владимир Бортко
Сценарий: Владимир Бортко (по роману Ф.М. Достоевского)
В ролях: Евгений Миронов, Владимир Машков, Лидия Вележева, Ольга Будина, Инна Чурикова, Олег Басилашвили, Алексей Петренко, Владимир Ильин, Александр Лазарев-мл., Андрей Смирнов и др.
Музыка: Игорь Корнелюк
Оператор: Дмитрий Масс

---

09.06.2003

О новом отечественном телесериале по роману Достоевского написано уже достаточно много, но как обойти столь необычное и уже потому значительное для нас сегодняшних это явление? А рассуждая о фильме, как обойти невольные и необходимые сравнения с его литературным первоисточником? Постараемся не вдаваться в слишком пространные рассуждения, но и лапидарным "ндра - не ндра" отделываться не будем.

Начнем с того, чем скорее надо было бы заканчивать: в целом творческая акция Владимира Бортко безусловно удачна, удачна уже хотя бы потому, что многих (только мне знакомы по крайней мере несколько таких молодых людей) картина заставила прочесть роман. Удачна телепостановка "Идиота" и потому, что в последнее десятилетие мы, во-первых, вновь всею плотью реальности увязли именно в фантасмагорическом вымысле Достоевского, во-вторых, столько же времени не видели на экранах ничего столь же - в идее, по крайней мере, - художественно значительного, исключая разве что сокуровского "Тельца", в-третьих, потому еще, что именно "Идиот", казалось бы, наиболее сценичный из романов Достоевского, толком у нас до сей поры экранизирован не был. Пырьевская постановка, великолепная по замыслу, оборвалась, оставив недосказанной даже первую треть книги, и в целом была, несмотря на общий замысел и блистательную игру Юрия Яковлева (Мышкин) и Юлии Борисовой (Настасья Филипповна), пожалуй, чересчур театральной. В общем, господа, нужен был, напрашивался и появился очень своевременный сериал!

(Разумеется, мы видели и зарубежные экранизации романа Достоевского, прежде всего шедевр Акиры Куросавы, и множество, так сказать, фильмов "по мотивам", и современную талантливую, но по существу эпиграмматическую постмодернистскую вариацию И. Охлобыстина и Р. Качанова "Даун хаус", однако все то либо "дела давно минувших дней", да еще и дела не доделанные, либо взгляд со стороны, либо опять же не по Слову Божьему.)

Поговорим теперь об отдельных достоинствах и недостатках авторской версии Владимира Бортко. К числу первых отнесем прежде всего драматургию. Она превосходна, она сохраняет и дух и букву Достоевского при всех неизбежных сокращениях и перекраиваниях литературного текста, в данном же случае, думается, вынужденных и по иным, частным причинам. Сценарий фильма по огромному роману построен как вереница самодостаточных сцен (эпизодов), при этом действо в целом не выглядит уж слишком "сценами из романа". Разумеется, есть эпизоды более или менее удачные. Последние - сплошь массовые, то есть такие, где задействовано более трех исполнителей. Вообще все эпизоды, в которых внимание акцентируется на Ипполите и компании, значительно слабее сцен, где действуют Мышкин, Рогожин, старшие Епанчины и отец Иволгин. Только ли в актерах тут дело? Кажется, нет. Наиболее сильная сторона любого фильма Бортко (вспомним хоть "Собачье сердце" или "Цирк сгорел...") - именно эпизоды-дуэты или трио.

Другой, может быть, и не слишком существенный, но все же несомненный недостаток фильма - музыкальное оформление. Вальсы Штрауса в данном случае могли бы быть и хороши, но лишь в качестве контраста к музыке трагической и симфонической. Здесь проблема решается, по-видимому, малой кровью - "доктору шлягерных наук" не привыкать стать поставлять трехрублевые и трехтактные мелодийки к бандитским телесериалам, отчего ж бы и "Идиота" не озвучить... Увы сноровистым попсовикам - Достоевский не Воронин: его космос и хаос ментам и прочим корнелюкам недоступны.

Основная же беда картины - женские роли (не беря в расчет, конечно, роль генеральши Епанчиной - Чурикова есть Чурикова). Сказать, что Лидия Вележева с ролью Настасьи Филипповны не справляется значит ничего не сказать. Вележева на корню губит роль и вполне могла бы погубить всю картину, ведь что ни говори, а эмоциональный, драматургический, художественный центр, магнит романа - именно она, Настасья Филипповна, святая шлюха, вокруг которой кипят страсти, дымятся репутации, воспламеняется совесть, проверяются на прочность и человечность все обитатели мира Достоевского, да, пожалуй, и сам мир Достоевского. Дама же Вележева этак по-голливудски дефилирует из эпизода в эпизод. Ровно, как в старом анекдоте: "А ты не пой, ты ходи - туда-сюда, туда-сюда". Фильм, однако, состоялся вопреки Вележевой или несмотря на нее, несмотря и на не менее посредственную Аглаю (О. Будина). Будина играет под капризную, избалованную девочку-подростка и выглядит, может быть, чуть поинтереснее Вележевой, но с ролью alter ego Настасьи Филипповны не справляется тоже.

Отсюда возникают проблемы прежде всего у Евгения Миронова, вынужденного искать достойную партнершу, так сказать, на других берегах и найти ее в лице Инны Чуриковой, сумевшей создать образ едва ли не всечеловеческой матери, одновременно строгой и доброй, немножко блаженной, крутенькой и растерянной в привычном мире, вдруг обернувшемся форменным дурдомом. Чурикова сыграла, может, и не то, что являет собой генеральша Епанчина в романе, но совершенно то, что нужно было режиссеру сериала, а именно полюс добра, единственный здесь вообще индивидуальный полюс. Противоположный же создается скорее коллективными усилиями. Потому в принципе невозможный в романе эпилог выглядит здесь хоть и отсебятиной, но однако ж в каком-то смысле приемлемой: кто ж и приласкает бедного сумасшедшего, как не строгая матерь человеческая...

Ну а в романе Мышкин обречен метаться между этими двумя магнитами - Настасьей и Аглаей, как между адом, обещающим рай, и раем, если не на глазах читателя, то в любой мыслимой перспективе долженствующим обернуться адом. Существо не от мира сего, существо, в нашем мире невозможное, искусственное, чаемое и непринятое, как Христос, должно пройти и ад, и рай, и все искушения небесным и земным. Должно да не может. Но обречено на путь. И идет по нему, и уходит - совсем, навсегда, безысходно и безнадежно. И потому нет в романе (и немыслима в нем) завершающая сцена, в которой бы в мутных глазах идиота мелькнула обнадеживающая нас осмысленность. Мышкин - не Гамлет. А Гамлет - не Христос.

Так вот, что же делать бедному Миронову, коли ни он сам, ни зритель не верят и поверить ни за что не смогут, что вот эта мадамка Вележева - есть ад, а вот эта мамзелька Будина - рай. И уж конечно, априори не верит в это автор фильма, потому и переставляет акценты - уже на уровне сценария - с взаимоотношений мужчин и женщин на взаимоотношения мужчин и мужчин, причем далеко не только Мышкина, Рогожина и Гани Иволгина. (То же, замечу в скобках, пришлось сделать в экранизации "Идиота" Куросаве - но по иной причине: в старой доброй маскулинной Японии зритель просто не понял бы, как из-за какой-то содержанки может разгореться весь этот сыр-бор.) Потому непомерный масштаб у Бортко обретают не столь уж значительные в романе персонажи: Лебедев, Коля Иволгин и некоторые другие. Увы, далеко не все эти лица в фильме обладают "необщим выраженьем", но не буду о грустном, разве что не удержусь и выскажу недоумение по поводу участия в совершенно для себя несвойственной (и потому невнятной) роли М. Боярского, да еще вот этой массовицы-затейницы с ОРТ, что с каменной физиономией обыкновенно рвет на экране "цепи кованы" да рекламирует бульонные кубики. Ну вот и рекламировала бы... Достоевский-то тут при чем?

Двойственные чувства вызывает и работа Лазарева-младшего в роли Гани Иволгина. Постоянный посетитель сайта знает, конечно, о том, что этот актер, мягко говоря, не вызывает у меня восхищения. В "Идиоте" он лучше обычного, но очевидно и то, что его персонаж в мире Достоевского случайный гость, не более. Профессиональный психолог, к которому обращались журналисты еженедельника "Телесемь" с просьбой прокомментировать действия актеров в картине В. Бортко, отметил точное попадание в образы Петренко и Чуриковой (что совершенно немудрено), похулил Вележеву и Миронова (в последнем случае, по-видимому, напрасно, ведь, вероятно, Миронов по-своему, не по Смоктуновскому и Яковлеву, играл все-таки именно князя Мышкина Достоевского, а не пациента современной психиатрической клиники) и сказал о Лазареве примерно следующее: экстраверт и красавец-мужчина, типичный герой-любовник, как бы ни старался, заунывную и одновременно пламенную страсть к деньгам достоверно сыграть просто не может, тем более в интровертном пространстве Достоевского, где герои - не нормальные, пусть и сочиненные писателем люди, а гениально изображенные функции страстей. Согласимся в данном случае с психологом: никого этот Ганя не любит, кроме самого себя, и за деньгами в камин не полезет, и в обморок не упадет, а если и упадет, то неправдиво.

Зато правдив, идеально точен А. Петренко, великий актер, уложивший в свою далеко не главную роль и гоголевско-достоевский тип завирающегося до полного вживания в свои фантазии человечка-функцию, и живую страдающую душу, наделивший своего надоедливого, всем мешающего и никому не нужного старого пьяницу и чертами типическими и необщим выражением физиономии.

Под стать Петренко работает В. Ильин, изображающий Лебедева-Голядкина совершенно живо и убедительно. Впрочем, жив и убедителен Ильин здесь, как и всегда.

Теперь, наконец, обратимся к Миронову и Машкову, главным антагонистам романа и фильма, но, может быть, не столько антагонистам, сколько двум "Я" одного целого, ибо ведь идиот - не только блаженный Мышкин, но и страстный Рогожин. Князь ли первый, купец ли второй? Здесь - нет, а там, у Достоевского? Да и там тоже нет, ибо в мире страстей не до общественных различий. Вот, может быть, главная художественная удача Бортко - он воссоздал в нашем сегодняшнем обрушившемся мире вечно обрушенное пространство Достоевского, пространство, в котором нет ни любви, ни безлюбья, ни гениев, ни злодеев, ни генералов, ни солдат, ни аристократов, ни простолюдинов - есть страсть, мучающаяся совесть и вечное пограничье между преступлением и самобичеванием.

Миронов и Машков, каждый по-своему и оба вместе, сумели достоверно сыграть и Мышкина, и Рогожина, и - главное - это поле дикого напряжения, ими же, их присутствием, непохожестью и единокровием, и создаваемое, сумели создать этот грозовой небосвод, не единожды взрывающийся, но никак не разражающийся ливнем до конца, до последней страшной адской молнии, разом кладущей конец и героям, и - больше того, важнее - мирозданию. Самый мягкий и, если так можно сказать, светлый, менее прочих авантюрный роман Достоевского "Идиот" завершается, в отличие и от "Преступления и наказания", и от "Бесов", и от "Братьев Карамазовых", совершенно апокалиптически. "Дальше - тишина", дальше - просто некому быть, дальше - другая история, история не датчанина Гамлета, а норвежца Фортинбраса, история иной культуры, иной цивилизации, иных народов.

Эту обреченность, но и эту последнюю борьбу, но и эту разную любовь, самопожертвование, страсть, любовь как гибель сумели сыграть оба: и Машков (что иначе и не должно было быть: и роль заведомо легче и выигрышней, ибо дьявол вот он, всегда среди нас, посмотрите в зеркало, а вот Бога никто никогда не видел, кроме, разве, двенадцати апостолов, но то когда уже было; и хороший, опытный, темпераментный актер, поработавший уже и в Голливуде, где играть точно надо самому, потому как больше просто не с кем), и Миронов, которому, к чести его, пришлось посложнее. Во-первых, попробуйте сыграть Бога, да не внешнее его подобие, а самую душу; во-вторых попробуйте сыграть сумасшедшего - после Смоктуновского или блаженного после Яковлева. В любом случае придется, если вы, конечно, чего-нибудь стоите, ИНАЧЕ трактовать роль, принципиально иначе. А как?

Миронов играет не сумасшедшего, а слабого, ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩЕГО после болезни человека и человека слабого вообще, потому что доброго. Но такого слабого, однако, который не гнется, покуда не сломается. Оттого его князь Мышкин стоит до последнего, оттого он способен не просто прощать замороченных и вымороченных окружающих и стервозных своих пассий, но и любить их и всё вокруг, даже и вот новый светлый костюм и славную шляпу, и солнечный денек на даче, оттого способен он резво сбегать с пригорка на лужайку, как чеховско-михалковские персонажи из "Механического пианино". Оттого и зубами стучит в финальных эпизодах, что НЕ сумасшедший, что понимает - ЭТОГО он, слабый, не выздоровевший до конца, не выдержит - и уйдет из мира, который, несмотря на всю его вымороченность и замороченность, полюбил да, пожалуй, и покорил. Уйдет навсегда от того и из того, что так мило его сердцу.

Машков же, как и должно второму "Я", играет не выздоровление, а заболевание, схождение с ума - в тень и мрак, в преступление и в ад. Играет одичание человека сильного, но гнущегося, способного сутки стоять на коленях, вымаливая прощение, которого ему не дадут и на которое он даже не надеется.

По тонкой грани предсумасшествия, предсмертия ходят Мышкин и Рогожин, не по Петербургу, а по лезвию ножа ходит одно существо с двумя "Я", ходит между Богом и дьяволом, как ходил, вероятно, и сам Достоевский по прожигающей подошвы сапог его - нашей!! - стране, земле, ежеминутно грозящей обрушиться в бездну, земле под черным и беззвездным, полыхающим апокалиптическими вспышками небом, с которого грозит нам огненным трезубцем - кто: Перун, Иегова, Люцифер?.. Кто угодно, но только не кроткий Христос, чье литературное воплощение покоится в инвалидной коляске, вперив пустой взор в радужный небосвод благословенной, но решительно нам чуждой Швейцарии.

Не Горки, чай. Потому и никакого скрытого страдания и кошмарного осознания в бессмысленном взоре.

И вот, выходит все-таки напрасно пошел Владимир Бортко на поводу у предполагаемых зрительниц сериала и подарил сердобольным надежду: Бог в нашем мире умер окончательно и бесповоротно, тем более если он, Бог, - идиот.

Все сказанное, впрочем, сказано из гамбургских счетов. Не будем забывать ни где мы живем, ни когда. Не будем забывать и о том, что Бортко снимал сериал для широкого зрителя, что более-менее адекватно сумел прочесть ему, широкому зрителю, одну из вершинных книг мировой классики, а не какие-нибудь (на сто лет забытые, а теперь невесть с чего и за какие заслуги причисленные к первой полке) "Петербургские тайны". И снял так, что, почти все мы, вне зависимости от общественных расслоений, как в былые и почти уж былинные времена припадали к экранам телевизоров и смотрели, смотрели не чужое "мыло" (и к слову - вообще не "мыло"), а иные зрители и впрямь достали с пыльных полок собственных и общественных библиотек выцветший том Достоевского. Прочли ли? Будем надеяться. (Без этой экранизации многие бы не прочли точно.) И если надежды наши хотя бы отчасти ненапрасны, то ненапрасен и труд Владимира Бортко, вклинившего таки пусть и небесспорное, но НАСТОЯЩЕЕ в современный бесспорно ненастоящий эфир.

Рецензия: В. Распопин