ДВАДЦАТЫЙ ВЕК (NOVECENTO)

эпическая драма
Продолжительность: 303
Италия - Франция - Германия 1977
Режиссер: Бернардо Бертолуччи
Продюсер: Альберто Гримальди
Сценарий: Франко Аркальи, Джузеппе Бертолуччи, Бернардо Бертолуччи
В ролях: Жерар Депардьё, Роберт де Ниро, Доминик Санда, Доналд Сазерленд, Берт Ланкастер, Стефания Сандрелли, Франческа Бертини, Лаура Бетти, Вернер Брюнс, Стефания Казини, Стерлинг Найден, Анна Хенкель, Алида Валли, Ромоло Валли, Эллен Швайерс и др.
Музыка: Эннио Морриконе
Оператор: Витторио Стораро

---

17.12.2003

Действие этой киноэпопеи развертывается на протяжении трех четвертей двадцатого столетия, концентрируясь на второй половине 20-х - 40-х годах. Само начало столетия (детство героев) и конец 60-х (старость, или, точнее, наверное, их возвращение в детство) представляют собой скорее развернутые пролог и второй эпилог. Начинается же более чем пятичасовая лента с протоэпилога (1945 г.) - с отмщения "униженных и оскорбленных" утратившим власть фашистам... или, может, новоявленному Макбету и его леди. Старые и молодые, то есть, как становится понятно далее, собственно пострадавшие и - жаждущие революции-отмстительницы, крестьянки насаживают на вилы управляющего старинным поместьем, из крестьян выбившегося в чернорубашечники, женившегося на двоюродной сестре-приживалке хозяина и неискусно лавировавшего между барами и простонародьем в течение долгих лет, постепенно утрачивая божий страх и человеческое подобие. Справедливость возмездия, впрочем, к концу фильма обернется иной справедливостью - возмездия за возмездие, когда победивших и р-революционно настроенных, готовых насаживать на вилы уж не только фашистов, но и всех на свете бывших хозяев, мужиков в две минуты заставит разоружиться и, значит, вернуться в извечное состояние рабочей скотинки их атаман, неожиданно для себя выступивший в качестве невольного и ненавидимого им же самим штрейкбрехера.

А пока - насаживают изверга на вилы и ведут на площадь, где уже развеваются красные флаги, где местные гармонисты наяривают "Интернационал", где голоштанный подросток держит под прицелом хозяина поместья, а вечные, несмотря на фашизм и многолетнюю войну, мужья этих женщин потрясают винтовками и жаждут крови осужденных их собственным судом.

И - мы возвращаемся к истокам. "Много-много лет назад" - гласит титр, приглашающий зрителя проследить историю поместья, его владельцев и крестьян. Благословенная, едва ли не пасторальная красота итальянской провинции, населена, однако, и в начале века отнюдь не пейзанами. Противоречия господ и работников еще не обострены до крайности, но война уже витает в воздухе. Предвестием великих потрясений служит истошный крик хозяйского шута, ряженого в костюм персонажа "Риголетто": "Верди умер!.." Трагикомический этот вопль предваряет одновременно и радостное и трагическое же событие: в поместье в одночасье рождаются два мальчика, жданный и нежеланный, - хозяйский сын и крестьянский сын. Им предстоит дружить и враждовать, любить и ненавидеть друг друга. Но пока что они растут, ловят лягушек, прислушиваются к неустанной работе кротов, роющих землю, еще не ассоциируя этих живых землероек с вечным, но в столетии, когда ребятам выпало жить, резко ускорившимся бегом времени. Мальчишки заняты мальчишескими заботами, главная из которых - осознание собственной половой принадлежности.

Эрос в творчестве Бертолуччи всегда педалирован и почти всегда неразрывен с танатосом. Здесь - неразрывен подчеркнуто. Здесь он (точнее его ослабление, ибо как же не ослабеть эросу, коли люди смущены, совращены, заняты другим - уничтоженим себе подобных, а стало быть и самих себя) либо непременно приводит к смерти, либо сопутствует ей. Так умирает старый владелец поместья (Берт Ланкастер), дед одного из героев, устроив в хлеву мазохистское рандеву с юной скотницей, дабы лишний раз убедиться в собственной мужской несостоятельности - и уйти из жизни по своей воле; так - спустя много лет - обрушиваются иллюзии на возможное личное счастье трех главных героев картины: один, ощутив в себе готовность к бунту и способность его, бунт, возглавить, теряет жену - учительницу-активистку и остается с новорожденной дочкой на руках, другой роняет себя в глазах жены-новобрачной уже в день свадьбы, вследствие слабохарактерности, третьего лишает способности любить собственная склонность к садизму.

Мальчишки растут, время ускоряется, приближая невиданные ранее социальные потрясения. Крестьянский сын отправляется на Первую мировую, хозяйского сына откупает от армии отец. Но вот война закончилась, и наступает время всяческих революций. Солдат возвращается домой, дом уже не тот, что прежде, хотя внешне мало что изменилось. Пушкинская, "равнодушная" природа - все та же, люди - другие. Изменился большой мир, в котором где-то на востоке побеждают революции. Изменился и малый, местный мир, в котором батраки не только с утра до ночи мантулят на барина, но еще и осваивают политграмоту в сарае, украшенном портретами Ленина и Маркса. А еще вернувшиеся с фронтов солдаты уже повидали большие города, с их отнюдь не патриархальными нравами. И теперь ни простонародье, ни хозяева "вишневых садов" уже не могут жить как прежде. Тем более, что наследник поместья, с одной стороны, впитавший дедово аристократическое презренье к среднему, бюргерскому поколению хозяйской семьи, с другой - выросший, при полном попустительстве занятых собой родителей, по сути среди крестьян, тоже рвется на волю. Друзья - пока друзья и всегда друзья - едут в город, но там - неожиданно и закономерно - обнаруживают друг в друге не столько сходство, сколько различие.

Дальнейшая история - история уже разных, но тем не менее и неразрывных судеб, история, в которую вступает "третий лишний" - управляющий имением, чернорубашечник, мазохиствующий перед хозяином и фашиствующий над всеми остальными.

Медленно, детально, с размахом романного, эпического дыхания, медленно, но неудержимо, с опорой на Фрейда и идеологию позднего Висконти, снимает Бертолуччи со своих персонажей шелуху искусственного, низводя их - хороших и плохих, не хороших и не плохих - до "просто человеческого", если угодно до архетипического: до крохотного внутреннего Гамлетика (не озабоченного дилеммой "быть или не быть", а скорее просто неспособного к сколько-нибудь решительному поступку), руководящего действиями хозяйского сына (Роберт де Ниро), до еще более крохотного Макбетика, а лучше бы сказать - де Садика, управляющего управляющим имением, топящим это имение в крови (Доналд Сазерленд), до типичного крестьянского вожака, каких в истории было много, не преуспевшего же не только потому, что живет он не в дикой России, а в слишком окультуренной Европе, но прежде всего потому, что, взросший как бы между барами и мужиками, "растлен" он наносным образовательным гуманизмом от младых ногтей и в сути свей не то что не решителен, но как-то излишне добродушен (Жерар Депардьё). Порой деяния персонажей кажутся героическими, но тут же и развенчиваются, порой они выглядят чересчур приземленными, но оказываются способными на широкие жесты. Так, герои де Ниро и Депардьё, соперничая, не раз спасают друг друга от века-волкодава и от самих себя.

Спасают, чтобы тут же и осудить. Осудить - но не отступиться, ибо они "скованы одной цепью", ибо им "не жить друг без друга", ибо, хоть и нет больше, после всех войн и революций, ни бар, ни мужиков, никогда - до самой немощной старости - не прекратить им вечного соперничества барина и мужика (и не-барина с не-мужиком), доказывая свою правоту и свою неправоту, потому что - и здесь, может быть, заключена художественная сверхзадача Бертолуччи, вроде бы рассказывавшего о сумасшедешем, свихнувшемся своем веке, - люди не только ведОмы временем, не только создают время, но и вневременны. Просто - люди, когда бы им ни выпадало жить, сколько бы ни предстояло мучиться, воевать, враждовать, разочаровываться.

В какой-то мере обычные люди всегда остаются мальчишками, умирают мальчишками, или - оттого умирают, что мальчишками быть больше не могут. Поэтому умер в начале фильма вовсе еще не дряхлый дед-помещик, поэтому же в финале ложится поперек рельсов его состарившийся внук, кажется, проигравший партию длиною в век своему другу-сопернику. Но на самом деле проигравшим себя не чувствующий (и значит не проигравший), ибо ложится-то он поперек рельсов, а когда поезд минует роковое место, оказывается - как в детстве - лежащим МЕЖДУ рельсами, невредимым, только закрывшим лицо руками, чтобы не ослепнуть.

Век уходит, во всяком случае, уходит век героев картины, сами же они - остаются. Даже когда умирают. Остаются в чем-то другими, но в главном - в людском - неизменными. "Каким ты был...". Как бы герои Золя, прошедшие через тургеневские перипетии и "детскую болезнь левизны" западного человечества, неизлечимо больного красными флагами, несмотря на знакомство с "Архипелагом ГУЛАГ".

При первом просмотре последнее, приглушенное эпическим, романным размахом текста, потрясающей музыкой Морриконе, дивным лицедейством молодых Депардьё, де Ниро и - особенно - Сазерленда, одновременно пристальной и размашисто-панорамной камерой, не слишком заметно, еще кажется, что есть правые и виноватые, что главный герой - не человек, а эпоха... Пересматривая фильм, понимаешь: время - ничто, эпоха - ничто, человек - всегда маленький, природа всегда вечна, а если и есть в мире конфликт, он - именно между вечным великим мирозданием и маленьким невечным человеком. До тех пор, пока человек - маленький. То есть мальчишка. Дальше - тишина. И какая разница - под каким она флагом? Ведь кроты-то по-прежнему, как при нелепом деде, повесившемся в хлеву не столько из-за несовместимости с окончательно утратившей аристократичность семьей, сколько по причине банальной, необратимой и естественной в его возрасте физической невозможности оплодотворить (обрюхатить) "племя младое"... как при Гарибальди... как при каких-нибудь Медичи роют и роют не устающую плодоносить землю, однаково равнодушную к знаменам любых расцветок. Кроты роют, крестьяне засевают (оплодотворяют), и те, и другие в конце-концов ложатся в нее навсегда и прорастают новыми всходами.

Чем же тогда - для вечности - отличается от прочих жестоких годин Новеченто?

На чьей же он стороне, большой художник Бертолуччи, последний из великих кинематографистов "золотого века" итальянского кино? На стороне господ или, скорее, на стороне простонародья? Или на стороне вечности, "у времени в плену"? Прав ли его крестьянин-бунтарь, в решительную минуту спасший друга-соперника, барина своего, от праведного-неправедного народного гнева? Можно ли ответить однозначно? А можно ли ответить однозначно, на чьей стороне Лев Толстой - Анны или Каренина? Или, может быть, на стороне "равнодушной" пррироды?

Сегодня мне кажется - Бертолуччи на стороне вечности и просто человека. Как покажется мне завтра - не знаю. Не знаю и как покажется вам. Но как бы ни показалось - главное, чтобы вообще показалось, то есть главное, чтобы вы посмотрели, чтобы МЫ С ВАМИ смотрели и пересматривали классику, возвращались к ней, не уходили от нее надолго, росли вместе с ней и дорастали до нее, даже если она, классика, кажется нам слишком длинной, или непонятной с налету, или допускающей разные прочтения. Да ведь она, классика, и должна, обязана их допускать. Потому она и классика, что не столько мы ее читаем-перечитываем, сколько она нас - каждый раз таких, какими мы к ней прикасаемся.

Рецензия: В. Распопин