СТРАСТИ ХРИСТОВЫ (THE PASSION OF THE CHRIST)

драма
Продолжительность: 127
США 2004
Режиссер: Мел Гибсон
Продюсер: Мел Гибсон, Брюс Дэви, Стивен Макивити
Сценарий: Бенедикт Фитцджералд, Мел Гибсон
В ролях: Джеймс Кавизел, Майя Моргенштерн, Моника Беллуччи, Розалинда Челентано, Христо Живков, Франческо Де Вито, Джаррет Мерц, Христо Шопов, Лука Лионелло и др.
Музыка: Джон Дебни, Маурицио Милленотти
Оператор: Калеб Дешанель

---

05.04.2004

Фильм, о котором пойдёт речь, сделан, несомненно, верующим и столь же несомненно - мастером. Но есть, как известно, мастера и Мастера. Последние - те, кто способен заставить и нас с вами, и Папу Римского не просто воскликнуть: "Так и было!", нет, напротив, с пеной у рта доказывать: так не было, так не могло быть! Доказывать днём, а ночами - пересматривать, перечитывать, не забывать. Не забывать именно этот текст, именно эти образы, именно эту концепцию.

В концепции-то и давайте попробуем разобраться, раздумывая над очередной голливудской версией центральной Личности нашей эпохи, чьи житие и деяния перевернули мир и послужили точкой отсчёта самой этой эпохи - и для верующих, и для неверующих.

Но прежде определим позицию рецезента. Честнее всего было бы сказать: это позиция той самой образованщины, о которой говорил А.И. Солженицын. Человек, не воспитанный изначально во Христе, не пришедший в Его лоно и сегодня, несмотря на давний глубокий интерес к Христу и христианству как к культурному феномену, человек, образованием, точнее, самообразованием, скорее испорченный, нежели воистину культурный, - имеет ли право судить?

Но католик Мел Гибсон делал свой жестокий, куда более в духе ветхозаветных пророческих книг, нежели собственно евангельских, фильм - для кого? Очевидно, прежде всего для верующих искренно и простодушно. Но только ли для них одних? И так ли уж много их, искренно и простодушно верующих, в сегодняшнем мире?

Коль скоро, однако, текст оторван автором от груди и представлен на суд публики, мы можем его судить. По собственному разумению. Пытаясь хотя бы отчасти понять, как увидят его верующие, но прежде всего рассуждая с той позиции, которую имеем. Так что, не обессудьте - или не читайте вовсе.

В Сети и печати уже говорилось о том, что Мел Гибсон и Бенедикт Фитцджералд, ужав Четвероевангелие до двух часов экранного времени, сумели им, Четвероевангелием, и ограничиться. Это не совсем так. Прежде всего они ужали Четвероевангелие до Триптиха, совершенно естественно оставив Благую Весть от Иоанна за рамками сценария. Иначе, собственно, и быть не могло: художнику - ведь он всего лишь человек - всегда надо выбирать что-то одно: либо тело, либо дух; либо жизнеописание, либо Логос. А уж выбрав, пытаться одному ему, мастеру, известными способами придавать воссоздаваемому Слову фактуру или, наоборот, одухотворять фигуру. Во-вторых, сценаристы использовали некоторые детали из апокрифов, например, платок Вероники. В-третьих, пусть и в соответствии с католицизмом, но вовсе не в соответствии с Новым Заветом, чрезмерно увеличили роль Богоматери, тем, кстати, оживив безысходно мрачную картину. Наконец, совсем уж от себя ввели весьма колоритную, но в евангельской истории о последних часах земной жизни Христа отсутствующую роль сатаны.

Последний, исполняемый женщиной (Розалиндой Челентано) и озвучиваемый мужчиной, недурён, как недурны, в общем, и все основные исполнители, но пришёл сюда из другой картины, из другой, принципиально противоположной концепции, а именно из "Последнего искушения Христа" Мартина Скорсезе. Вопрос: вольно или невольно? Думаю, что скорее последнее, ибо эта фигура, кажется, занята главным образом тем, что отвлекает внимание от страданий Христа. Именно так: не искушает Его, не причиняет Ему новых страданий, а отвлекает зрителя. Самому же гибсонову, простите за выражение, измордованному герою явно уже не до душевных страданий. Иных чудес и олицетворений зла в фильме нет. Иуда, в исполнении Луки Лионелло, вызывает скорее всего жалость: не сознательный предатель, а слабый, запутавшийся человек, к тому же в конце концов постигающий, что совершил не преступление, а Предательство. Иуда не героичен, а именно жалок. Се - тоже человечек. Как и другие ученики. Как и вообще миряне.

Миряне же явственно срисованы с натуры - МЫ, из мира сего. Тут проступают концептуальные черты: море человеческое, где каждый физиономически ожидаем, но встречей с Ним не одухотворён. Чтобы потом - тем, кто достоин - эту одухотворённость выстрадать. Но это уж - за кадром. Помимо кастинга, на натурализм работает и озвучание картины - на тех языках, арамейском и латинском, которыми пользовались участники древней истории. (К русской - пиратской - версии перевода, в целом не позволяющей себе особых уж вольностей, есть, однако, серьёзные претензии. Если глупости наших переводчиков, озвучивающих английские субтитры, например, при обращении к Иоанну - "Джон", ещё можно постараться как бы не заметить, то "вольный перевод" евангельских речений: "Иисус Христос, король еврейский" - вызывает просто зубовный скрежет. Интересно, какой перевод будет в лицензионной версии?)

Итак, лица участников - основных и второстепенных - представляются правдивыми, никто из исполнителей того, что можно назвать ролями, неприятия не вызывает. Даже Моника Беллуччи в роли Магдалины, слишком - для провинциальной галилейской проститутки - красивая и чересчур женственная. Христо Шопов в роли Пилата, являющий одновременно и солдатское недоумение очевидной нелепостью выбора жертвы жрецами Иеговы, и простое человеческое сочувствие, и типичную трусость политика, на мой взгляд, вообще превосходен. Майя Моргенштерн, может быть, и не видится почти до финала Богоматерью, но матерью героя, идущего на смерть, солдатской матерью, до страшного конца не дрогнув исполняющая, подобно Ему, свой долг - видится несомненно. (Мне лично она напомнила кинематографических матерей советских мальчишек, закланных на фронтах Великой Отечественной.) В финале же, прижав уста к Его истерзанным ногам, вкушая кровь Сына и тем самым как бы возвышаясь до Его Креста сама, едва ли не провоцирует катарсис. Что было бы чудом, если бы действительно исполнилось, если бы художник в Гибсоне победил верующего.

Статичны, к сожалению, и иудейские первосвященники. Орущее быдло в массовке их переигрывает, а должно бы быть наоборот. Отсюда, по-видимому, и возмущение иных зрительских категорий, предъявивших Гибсону обвинение в антисемитизме. При чём тут антисемитизм? Быдло оно и есть быдло: хоть в Иерусалиме, хоть на Красной площади. Пойдёт за любым лидером, только вот ни Каиафа, ни Анна из "Страстей Христовых" - никак не лидеры.

Лучшей ролью (а равно и наиболее сильной художественной частью картины) показалась мне роль Симона Киренянина в исполнении Джаррета Мерца. Этот человек на моих глазах просветлился состраданием - и завтра уверует. Из таких вот и происходят Петры и Павлы. В какой-то миг он, насильно вынужденный нести чужой Крест, ощущает его СВОИМ - и готов не только подставить под него плечи, но и принять смертные муки. Пусть всего лишь на минуту, но это - момент истины. К сожалению, этот потрясающий по художественности и психологизму момент в картине оказался первым и предпоследним, убедительным для меня (о втором, с причащением Богоматери, я сообщил выше).

Уже из сказанного, даже без разговора о работе Джеймса Кавизела, играющего Христа (будто это в самом деле возможно - сыграть Христа!*), в общем, можно в первой прикидке сформулировать концепцию Гибсона и его задачу. Мир, не понявший и не принявший сошедшую Любовь, обречён на преступление и последующее покаяние. Покаяние же за убийство Любви - жизнь в ненависти. Преодоление ненависти - в страданиях, соизмеримых с теми, что испытал Христос. Следовательно - смотрите! А чтобы поняли, чтобы проняло, мы выделяем главное и единственно значимое, не отвлекаясь на реминисценции и прочую культуру, даже и на евангельские примеры, за исключением лишь некоторых. Мы очистим историю и Историю до единственной трагедии - а вы переживите её заново, только так ведь и можно очиститься, переживите - вот она, Любовь, вот он, Завет, переживите сами, без апостолов и учеников, как Симон Киренянин, - и покайтесь, покайтесь и любите.

* (Об этом хорошо рассказано в книге о. Александра Меня "Библия и литература". На вопрос Солженицына, отчего умница Булгаков, отказавшись от изображения Пушкина в "Последних днях", не сделал того же с Иешуа в "Мастере и Маргарите", отец Александр ответил в том смысле, что, по его мнению, вряд ли в романе Булгаков изображал именно Христа, а не сочинял собственную, в чём-то сходную с евангельской, но, в общем-то, совершенно другую историю) .

Концепция понята и принята. Дело - за Любовью. Есть ли она и - главное - Она в фильме?

Думаю, те неверующие и недоверчивые, кто уже посмотрел ленту, согласятся - она есть (в суровых очах Марии, в "супружеских" страданиях Магдалины), Её - нет. (Подчёркиваю - для неверующих и недоверчивых.) Есть героизм, есть самоотречение, есть подвиг самопожертвования. Верующим должно быть понятно, во имя чего. Для неверующих же есть страдальчески-суровый лик Иисуса, достойного Сына иудейского Иеговы - Бога непримиримого, карающего. Таков он, лик Бога, так его изображает для не желающих верить в Любовь Джеймс Кавизел. Никаких сантиментов и подставлений другой щеки. Ветхий Завет.

Именно так. Ветхий Завет и задаёт основную тональность картины, экранизирующей, как нам сообщили, Евангелия, тональность, по суровой безысходности близкую к книгам пророчеств. А что же Любовь - для нас, неверующих? А Любви - нет, даже и в многочисленных крохотных ретроспекциях, разбросанных в картине там-сям. Они лишь, с одной стороны, доброй волей режиссёра дают передохнуть глазу от зверских истязаний, коим перманентно подвергается его едва ли не античный герой, так и хочется съёрничать - настоящий коммунист Кавизел, с другой - символизируют, вероятно, кратковременные обмороки-отдохновения самого героя.

Так кто же он, этот истерзанный, но идущий до конца, этот Человек с большой буквы, очень знакомый Человек, внешне безусловно вызывающий в памяти неверующего и недоверчивого цепь великих полотен и предшествующих кинообразов? Ответ уже звучал: герой. Этим всё и сказано. Ведь каждый из нас хотя бы раз в жизни слышал об искуплении Любовью, да и о том, что истинный Сын Человеческий - не суперстар, НЕ ГЕРОЙ, ибо и то, и другое для христианина - бесовские идолы.

Невозможно, конечно, адекватно вообразить, насколько для простодушных верующих израненный Джеймс Кавизел - Спаситель. Но я свидетельствую: многие из тех, что между неверием и церковью, плачут. Значит, цели своей, покаяния (если я правильно понял концепцию и задачи режиссёра), Гибсон добился.

Он сумел заставить верующего и простодушного зрителя ещё раз со-пережить Страсти Христовы, со-пережить именно визуально. Он заставил их со-страдать. Более того, он и меня, скептика, заставил сострадать - не Богу, которого я в герое не увидел, и даже не самому герою, а Матери Скорбящей и, быть может, быдлу и палачам. Ибо, нет, не "не ведают, что творят" - но ведь люди: как же помирать-то станут?..

К концу ленты я, недоверчивый Фома, даже сумел забыть предыдущие кинематографические воплощения жития Иисусова - и гениального, но слишком своевольного Пазолини, и добротного, но слишком уж несвободного от папского контроля Дзеффирелли, и даже самого скандального, но и самого - для Фомы - художественно интересного среди всех виденных мною, Скорсезе. (Задумывая рецензию, я сначала собирался написать о гибсоновском фильме в контексте предыдущих киновоплощений жития Христова, но отказался от этого замысла, поскольку, во-первых, сама картина принципиально почти лишена культурного контекста, а, во-вторых, если представится случай, лучше всё же поразмышлять о лентах предшественников Гибсона в отдельных статьях). Я смотрел на этот зашкаливающий за грань садо-мазохизма двухчасовой акт уничтожения человека - и чем дальше, тем больше, сострадая человеку, забывал о садо-мазохизме. То есть как бы подчинялся сам Его страданиям. Даже понимая, каким способом Гибсон сумел этого добиться. А способ, в сущности, очень прост и даже в чём-то созвучен евангелической стилистике. Режиссёр отмёл, как мусор, все культурные аллюзии и ссылки (за исключением классической живописи, которая, наряду с Библией, испокон веку является для католического, да и протестантского большинства своего рода народным университетом), до последнего предела освободил житие от жизнеописания (то есть ужал Четвероевангелие не только за счет Иоанна, но и за счёт Луки), а само житие - от всего, кроме страстей последнего дня, сами же эти страсти изобразил наиболее доступным и верующему и неверующему способом - через непосильные глазу истязания тела: вот так мы поступили с Ним. Кайтесь! Око за око!

О том ли Благая Весть? О том ли Любовь, сошедшая в мир искупать нашу ненависть и искупившая её ценой земной жизни Бога? Для меня - нет. Но я - Фома. Потому, наверное, и фильм Мела Гибсона, если не потрясающий, то, во всяком случае, ужасающий, - всё-таки обращён прежде всего не ко мне, потому и сказал я в самом начале статьи, что он - для простодушно верующего зрителя. Да ведь и верить по-настоящему, по всему судя, можно только простодушно. А мне, Фоме, гибсоновой концепции мало, мне мало альбома самых гениальных, даже завораживающих иллюстраций к тексту, который я и читал, и перечитывал, и представлял... Может, плохо читал, неправильно представлял. Может. Но вот ведь беда в чем, ведь и другой, такой, как я, читатель книг, однако, в отличие от меня, верующий, верит-то в большинстве своем, образованском, не по Папе и не по Патриарху, а по-своему, зачастую уже не умея отделить своего от книжного, а первоисточника - от общекультурных представлений. (Так я ловлю себя на том, что, говоря о картине Гибсона, вряд ли уж такого простодушно верующего, как чаемый его зритель, прокручиваю в памяти недавно прочитанную книгу Клеменса Брентано "Размышления Анны Катарины Эммерик" - литературно обработанную запись видений на темы Нового Завета страдающей от открывшихся стигматов монахини начала XIX века. Ловлю себя и невольно думаю: а может быть, отметя "всё прочее - литературу", Гибсон тем не менее не сумел освободиться от культуры, хоть вот от этой, не менее, чем его лента, мрачной и жестокой книги? Заинтересовавшихся отсылаю к моей рецензии на труд К. Брентано: http://kniga.websib.ru)

Скажете: это твоя проблема? Моя - проблема, беда, вина. Я, вероятно, не холоден и не горяч - тёпел, потому и изблёван из уст Господних. Поэтому и фильм Гибсона, призвав меня к своего рода самобичеванию, заставив сострадать, не привёл ни к вере, ни даже к полному приятию изображённого. Слишком это в лоб, слишком в кнут, а насильно мил не будешь. Христос - один для всех, но у каждого свой. Мой Христос - не герой, но Человек, - пусть сам я и не христианин. Да ведь вовсе не обязательно верить, чтобы любить, чтобы знать, чтобы, наконец, и преклоняться перед величайшей Личностью.

А кино - что ж, кино, для кого-то состоялось, для кого-то - нет. Есть чем восхититься, есть от чего отвратиться, есть кому сострадать, даже, как видим, есть о чём поразмыслить. Ну а катарсис - по-прежнему нам только снится. Ибо, не повторяя сказанного о личных проблемах Фомы, какой же катарсис у неверующего может вызвать притянутый за уши, обязательный и типичный голливудский эпилог, в котором до бела отмытенький воскресший Христос, помелькивая гладенькими - как Тарантино в "От заката до рассвета" - дырками на кистях, полушагом-полулётом направляется... Куда, кстати - к Отцу небесному или утешать женщин и учеников?..

Так и заканчивается сильнодействующая, но, честное слово, однолинейная эта картина - очередной дорогой. Дорожная история? А ведь если задуматься, как бы позабыв, о Ком она, так и выйдешь прямиком на роуд-муви, где все события - очередные истязания.

А коли так - осободившись от религиозного наваждения - то и спросишь себя: не было ли у авторов какой серхзадачи? И ведь, сдаётся, была - христианский ответ побеждающему на всех направлениях исламу.

Дикси, кажется. Нет, напоследок вот ещё что. Меня часто упрекают за то, что в своих рецензиях я совершенно игнорирую техническую составляющую описываемых фильмов. Но я никогда и не обещал читателям технических подробностей, поскольку в этом плане полный профан и смотрю кино с иной позиции, откуда совершенно нелюбопытно, чьи именно руки вколачивали гвозди в содрогающиеся ладони Христа - самого Мела или его двадцать пятого помощника. Дело-то в конечном итоге - в самих этих содрогающихся ладонях, о которых честно, но для меня, к сожалению, слишком прямолинейно заставил нас вспомнить Мел Гибсон. Вот именно - заставил. Что ж, может быть, для него, пламенного католика, и в самом деле неважно, понравится неверующим его картина или нет. Будем думать, что для него важнее - чтобы мы вспомнили. И содрогнулись.

Но в наше время, право же, и это не так уж мало.

ПРИЛОЖЕНИЕ

"На картине этой изображен Христос, только что снятый со креста <...> о красоте и слова нет; это в полном виде труп человека, вынесшего бесконечные муки ещё до креста, раны, истязания, битьё от стражи, битьё от народа, когда он нёс на себе крест и упал под крестом и наконец крестную муку в продолжение шести часов... Правда, это лицо человека только что снятого со креста, то есть сохранившее в себе очень много живого, тёплого; ничего ещё не успело закостенеть, так что на лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы ещё и теперь им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть труп человека, кто бы он ни был, после таких мук. Я знаю, что христианская церковь установила еще в первые века, что Христос страдал не образно, а действительно, и что и тело его, стало быть, было подчинено на кресте закону природы вполне и совершенно. На картине это лицо страшно разбито ударами, вспухшее, со страшными, вспухшими и окровавленными синяками, глаза открыты, зрачки скосились; большие, открытые белки глаз блещут каким-то мертвенным, стеклянным отблеском. Но странно, когда смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет? Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть, и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал и природу при жизни своей, которому она подчинялась, который воскликнул: "Талифа куми" - и девица встала, "Лазарь, гряди вон", - и вышел умерший? Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, - в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо - такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов её, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа! Картиной этою как будто именно выражается это понятие о тёмной, наглой и бессмысленно-вечной силе, которой всё подчинено, и передаётся вам невольно. Эти люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший разом все их надежды и почти что верования. Они должны были разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль, которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И если б этот самый учитель мог увидать свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошёл на крест, и так ли бы умер как теперь?" (Ф.М. Достоевский. Идиот. Часть третья, глава VI)

Ганс Гольбейн Младший. Тело мертвого Христа в гробу. 1521

Может быть, вместо многостраничных рассуждений об адресате гибсонового послания и о впечатлении, произведённом этим "открытым письмом" на сознание колеблющегося между верой и неверием, стоило просто привести эту цитату, художественно отображающую пережитое самим Достоевским, христианнейшим из русских писателей, когда в Базеле он впервые увидел полотно Ганса Гольбейна... ведь, разумеется же, и "Христос на одре", и "Идиот" должны быть прекрасно известны создателям

Рецензия: В. Распопин