ШЕПОТЫ И КРИКИ

драма
Продолжительность: 87
Швеция 1972
Режиссер: Ингмар Бергман
Продюсер: Л.-У. Карлберг
Сценарий: Ингмар Бергман
В ролях: Харриет Андерссон, Кари Сюльван, Ингрид Тулин, Лив Ульман, Андерс Эк, Эрланд Йозефсон, Хеннинг Моритсен, Георг Орлин, Инга Иилль, Линн Ульман и др.
Музыка: Ф. Шопен, И.С. Бах
Оператор: Свен Нюквист

---

26.07.2002

Как рождается шедевр? В своей книге "Картины" Ингмар Бергман вспоминает: "Первый кадр возвращался постоянно: красная комната и женщины в белых одеждах. Случается, в мозгу настойчиво, вновь и вновь, появляются какие-то видения, а я не знаю, чего они от меня хотят. Потом они пропадают и появляются вновь точно такие же, как и раньше. Четыре одетые в белое женщины в красной комнате. Они двигались, перешептывались, вели себя в крайней степени таинственно. Я как раз в то время был занят другим, но поскольку они являлись ко мне с таким упорством, понял, что они чего-то от меня хотят...

Описываемая сцена преследовала меня целый год. Сперва я, естественно, не знал, как зовут этих женщин и почему они двигались в сером утреннем свете в комнате с красными обоями. Раз за разом я отбрасывал это видение, отказываясь положить его в основу фильма (или чего-то еще). Но видение упорствовало, и я нехотя его растолковал: три женщины ждут смерти четвертой. Они дежурят по очереди".

Так впервые потянулся к бытию росток лучшей ленты шведского классика и одной из величайших картин в истории мирового кино.

"Шепоты и крики" - фильм о смерти, о столкновении смерти и жизни, правды и лжи, о трех драмах и одной трагедии, произошедших в Швеции, в родовом поместье, в начале ХХ века, осенью.

Богатый дом, убранный в тяжелых рембрандтовских тонах. Утро. Изможденная женщина просыпается, ее первое ощущение - боль, она приходит в себя и несколько секунд спустя вспоминает о том, что смертельно больна. Другой такой сцены в кино нет и никогда не будет - она неповторима.

А дом еще спит. Нет, спит лишь младшая сестра умирающей, красавица. Другая сестра уже давно не спит - ждет. Не спит и служанка, по-сестрински, нет, по-матерински любящая больную. Она тоже ждет. Но по-другому. Дом перешептывается, замирает, потом взрывается криком, воем умирающей, потом - вновь шепоты, видения, лики сестер в детстве, потом движение: в дом приходит доктор, плотный, бородатый, живой человек - любовник сестры-красавицы.

Позднее являются ретроспективные картины воспоминаний, психологические портреты героинь. Красотка изменяет мужу, он угрожает самоубийством, пытается осуществить его, жалкий, маленький, амбициозный человечек... Другая сестра ужинает со своим супругом вдвоем за огромным, богато сервированным столом. Пожилой несимпатичный господин, хозяин, заканчивает трапезу. Сейчас он потребует от жены выполнения супружеской обязанности. Уходя в спальню, как бы дает ей несколько минут на приготовление. Несчастная, замкнутая, сухая, сухопарая, как классная дама, женщина разбивает хрустальный бокал, раздвигает колени и мучительно-сладко, но без примеси мазохизма вонзает осколок себе в лоно. Протест. Выражение чувств. Философия подавляемой истерии.

И вновь шепчущий дом в красном и белом. И вновь вой умирающей: помогите же мне, не оставляйте меня! И - смерть, на сороковой минуте картины.

А далее - исполнение полагающихся обрядов под шепоты и перешептывания сонного дома, в центре которого лежит застывающая покойница. Лежит и протягивает руки к сестрам: придите ко мне, не оставляйте меня! И они идут к ней и взрываются криками ужаса и отвращения: мы живые! оставь нас! Лишь дебелая, как материнство, служанка, бестрепетно подходит к неуспокоившейся покойнице и, сбросив чуни, ложится рядом, обнажает грудь кормилицы, кладет голову страдалицы на колени и застывает подобно Богоматери, как на полотнах XVII века, изображающих Снятие с креста.

И умершая успокаивается навсегда. А живые продолжают страдать и лгать. И причинять страдания. Собравшись в зале, четверо супругов обсуждают продажу имения, унаследованного умершей сестрой, и судьбу верной, но больше ненужной служанки. И одна в ответ на отказ женщины взять что-то из вещей покойной, сухо кивает: тогда прощай, а другая так просто проститься не может или не хочет и вкладывает в руку служанки купюру, как кладут в протянутую руку нищего камень вместо хлеба в лермонтовском стихотворении.

По-видимому, ассоциация с поэзией возникла у меня не случайно. Бергман (в той же книге "Картины") сам ощущает такую связь: "Мне представляется, что фильм... состоит вот из такого стихотворения: Человек умирает, застревая, как в кошмарном сне, на полдороге, и молит о нежности, пощаде, освобождении... Мысли и поступки двух других соотносятся с покойной - умершей, но не мертвой. А третья спасает ее, укачивая; успокаивая, провожает в последний путь".

Картина о смерти не может не быть в какой-то мере реквиемом, следовательно, поэзия неизбежно сочетается с музыкой, в данном случае с "Мазуркой" Ф. Шопена и "Сарабандой" И.С. Баха... Но где-то в самой глубине композиции, в интерьерах, цветовой гамме, в самом противопоставлении красных стен, женщин в белом и распахнутой прозрачности осеннего утра за окнами слышится (или только мерещится) поздний Моцарт. Бергман подтверждает это ощущение, правда, лишь косвенно: "Название вообще-то взято у одного музыкального критика, который, рецензируя квартет Моцарта, писал, что "он словно слышал шепоты и крики"".

Но главное все-таки не музыка, главное - цвет и лики: "Все мои фильмы, - продолжает режиссер, - могли быть черно-белыми, кроме "Шепотов и криков". В сценарии написано, что я задумывал красный цвет как выражение сути души. Ребенком я представлял себе душу в виде дымчато-синего, похожего на тень дракона, некоего громадного парящего крылатого существа - наполовину птицы, наполовину рыбы. Но внутри дракон был сплошь красный".

А лики - лица "четырех актрис, обладающих безграничным дарованием", лица Харриет Андерссон (умирающая Агнеса), Ингрид Тулин (несчастная в замужестве Карин), Лив Ульман (красавица Мария) и Кари Сильван (подобная Святой Деве служанка Анна). Лица становящиеся Ликами.

Это самый трагичный, самый безысходный и самый прекрасный, подобный моцартову "Реквиему", фильм Бергмана. Это первый из двух пиков его творчества, когда музыка, поэзия и живопись создают неразрывный замкнутый круг, одновременно страшный и притягательный, простой и мудрый, искусственный и житейски убедительный. Вторым пиком будет "Осенняя соната".

Произведением метафизического совершенства, покорившим даже самых яростных противников шведского мастера кино, охарактеризовал "Шепоты и крики" Клод Бейли в своей компакт-энциклопедии "Кино: фильмы, ставшие событиями" (СПб., 1998. С. 352). Охарактеризовал и даже не попытался его проанализировать, потому что сделать это невозможно, как нельзя поверить алгеброй гармонию, ведь высокое авторское кино, по определению самого же Бергмана, "это - лица, движения, голоса, жесты, тени и свет, настроения, мечты - ничего определенного, ничего ощутимого, но только мгновенное - иначе говоря, только видимость" (Там же). Ведь, добавим мы, шепоты и крики, жизнь и смерть, ложь и правда, страдание и сострадание - это и есть дело и удел, юдоль и предназначение художника, смертного создателя бессмертных творений.

Рецензия: Виктор Распопин