ОРФЕЙ

лирико-фантастическая драма
Продолжительность: 90
Франция 1950
Режиссер: Жан Кокто
Продюсер: Андре Пульве
Сценарий: Жан Кокто
В ролях: Жан Маре, Мария Казарес, Франсуа Перье, Эдуард Дерми, Жюльетт Греко, М. Деа, А. Креме, П. Бертен, Ж. Варенн и др.
Музыка: Жорж Орик
Оператор: Никола Хейер

---

17.09.2002

Крупнейший французский поэт, драматург, художник, актер и режиссер первой половины ХХ века Жан Кокто обратился к кинематографу в 1925 году, однако самый ранний его фильм не сохранился, и потому дебютом Кокто в кинематографе принято считать ленту "Кровь поэта" (1930), снятую примерно в одно время с "Андалузским псом" Луиса Бунюэля по заказу и на деньги известного мецената виконта де Ноай.

И то, и другое - в чистом виде поэтический, авторский кинематограф, и то, и другое - ожившая лирика, живопись в движении. И то, и другое, естественно, образцовый модернизм. Картина Бунюэля и Дали - демонстрация приемов и, если угодно, философии сюрреализма, с объяснением стилистики Кокто дело обстоит несколько сложнее. "Сюр" в его творчестве несомненно присутствует, но в гораздо большей степени, на мой взгляд, его определяют экспрессионизм и романтизм. Я бы назвал кинопоэтику Кокто авангардным романтизмом, ведь в основе почти всех его фильмов лежит волшебная сказка, или, точнее, миф о волшебстве, доступном лишь тем, кого мы зовем Поэтами.

Истинный поэт - существо, ходящее по земле, но живущее в облаках, "тот, - по словам главного героя "Орфея" и alter ego автора, - кто пишет, не являясь писателем", существо, стало быть, способное проникать в иные миры, используя в качестве врат зеркала. Существо, добавлю еще, призванное вечно бродить от жизни к смерти и от смерти к жизни в поисках Любви и гармонии, вызывая тем самым зависть богов и ненависть людей.

Древнегреческий аэд Орфей - легендарный прародитель всех будущих поэтов, своим искусством заставлявший танцевать деревья и передвигаться камни. Как всякий поэт, он воспевал свет, задумывался о мраке, покорил первую красавицу, пренебрегая прочими женщинами, и не без успеха соревновался в своем искусстве с богами. Светоносный Аполлон, кажется, завидовал ему, или, наоборот, не желал делить с вечным соперником своим, Дионисом, потому и наказал поэта: смертному соревноваться с богами (или изменять им) бывает накладно, будь он в своем искусстве хоть полубог. Дабы жизнь не казалась Орфею лишь темой для дивных песен, возлюбленная жена его Эвридика была во время прогулки по лесной поляне усыплена и укушена ядовитой змеей, отчего в одночасье скончалась и в сопровождении Гермеса была отправлена туда, откуда нет возрата.

Нет возврата? Орфей спустился в обитель мертвых, заворожил пением стражников и владык Гадеса и вымолил у супруги царя теней Персефоны Эвридику под условием не оглядываться на жену на обратном пути из тьмы к свету. Увы, поэт отличен от героя неистребимыми чувствительностью и легкомыслием, потому и (а может, не только по легмыслию и любопытству, - на сей счет есть множество различных версий, см., например, объяснение, предложенное писателем "серебряного" века Александром Кондратьевым) не выдержал Орфей, оглянулся - и потерял любимую уже навеки.

По возвращении же продолжил петь свои дивные песни (но песни те, надо думать, были печальны, как осенний закат), покуда не погиб, растерзанный толпой вакханок, на коих смотрел с тем же необъяснимым равнодушием. Впочем, вполне возможно, что растерзан он был отнюдь не из-за невнимания к жаждущим женщинам, а по причине ревности уже другого бога, Диониса, в чью вотчину - трагическую поэзию - наш гений вторгся теперь окончательно с присущим ему божественным даром.

Сказанное только что - не более чем догадки. Но ведь истинное содержание фильма Жана Кокто тоже, в сущности, цепь догадок да загадок, о которых мы сейчас и поговорим.

Картина начинается эпизодом в парижском кафе поэтов, после окончания Второй мировой войны чрезвычайно оживленном, полном сочувствующей новому искусству молодежи. Возглавляет эту толпу ее кумир, поэт-модернист Сежест (ах, как это звучит по-русски: се - жест!..), чьи книги представляют собой увесистые и красиво переплетенные томики девственно чистой бумаги (роль исполняет Эдуард Дерми). Се, согласитесь, тоже жест! И за сей жест толпа поклонников модерниста готова разорвать кого угодно, будь этот кто угодно сам Орфей. А он, кстати тут как тут, красавец (Жан Маре). Он, похоже, тоже давно ничего не пишет, обитая в уютной квартирке с юной своей женой Эвридикой, миленькой такой домохозяйкой-хлопотуньей. И, добавлю, совершенной дурочкой. Но хорошенькой. Но глупенькой. Но жёнкой (как написал бы Владимир Войнович). Противостояние, таким образом, намечено. Двуликий янус-поэт обрисован. Пора вступать в игру Смерти.

Она и вступает. Черноволосая, как смоль, необычайно притягательная гибельная красавица-принцесса (Мария Казарес) появляется в кафе и привлекает внимание Сежеста, увлекает его за собой и бросает под колеса чернокожаных мотоциклистов.

- Ему нужна помощь! - заявляет Смерть оторопевшей толпе поклонников модерниста. - Я увезу его на своей машине в больницу. А вы... вы - обращается она к завороженному Орфею, - что вы стоите, как столб, помогите мне.

И когда они все уезжают, мы понимаем, что принцесса эта - Смерть, за рулем машины - мертвец, на руках у Орфея - труп.

Автомобиль мчится по загородной дороге, спускается ночь, начинается буря, наконец герои подъезжают к мрачному замку, где их уже поджидают братья-мотоциклисты. Сежеста вносят в дом, творят над ним черный обряд и оживляют. Сежест становится новым слугой Смерти.

А что же Орфей? Он спит и видит вещий сон? Или он в самом деле спустился в ад? Но ведь его Эвридика покуда жива, ждет своего запропавшего мужа и, должно быть, волнуется... Или?.. Как странно смотрит на него Смерть!..

Утром Орфей просыпается на обочине загородной дороги и, окончательно придя в себя, обнаруживает неподалеку знакомую машину, за рулем которой сидит знакомый шофер Эртебиз (Франсуа Перье). - Мне приказано отвезти вас домой, - говорит он Орфею.

Дома их ждут Эвридика (Жюльетт Греко), комиссар полиции и пронырливые журналисты. Когда суматоха прекращается, становится заметно, сколь странно ведет себя теперь уже Эртебиз. Он, конечно, влюбился в жену поэта. Но ведь он - мертвец... Орфей ведет себя еще более странно: он, кажется, впервые обнаружил, насколько его Эвридика простовата в сравнении с принцессой Смертью. И еще: он слышит голос нового искусства. Сигналы в виде странных, бессмысленных, сюрреалистических, отрывочных строк посылает ему по радио Сежест. Отныне Орфей проводит у приемника дни и ночи, пытаясь понять, чьи послания передает ему говорящий ящик: язык богов? иного мира? или черноволосой надменной принцессы с пронзительным взором?

Поэт, захваченный тайными сигналами вдохновения и новой любви, замкнулся в себе. Иными словами - оглянулся внутренним зрением и увидел прежнюю жизнь и любовь в ином ракурсе, тем самым погубив Эвридику. Быть может, он того не хотел... Не хотел, конечно. Эвридику убила своим вниманием Смерть, влюбившаяся в Орфея, покуда он, Орфей, пытался постигнуть тайну посылаемых ему сигналов.

Но когда Эвридика умерла, он бросился за ней в мрак зазеркалья. За ней ли? Или - к новой любви, к манящей Смерти?

Войдя в зеркало, как в воду, он очутился в странном мире ночного кошмара, в развалинах, заполненных субстанцией, визуально напоминающей черную вязкую воду заболоченного водоема и затхлый воздух заброшенного чулана. Преодолевая ее то ползком, то летя, то карабкаясь, влюбленный в Смерть живой Орфей, сопровождаемый влюбленным в жизнь мертвым Эртебисом, является пред очи Смерти и попадает... на суд. Страшный? Но Орфей жив... Но Эртебис мертв. Но всякий суд - страшный.

Вместе с ними, Смертью, Эвридикой, Сежестом и мотоциклистами мы оказываемся в пространстве "Процесса" Кафки, где нас судят вечно живые и вечно мертвые чиновники, инкриминируя нам, живым, непервую любовь и нам, мертвым, любовь вообще. И все мы виноваты. Но виноватей всех нас - мертвые. Потому сильнее всех наказывают Орфея, отправляя его назад, в жизнь, вместе с мертвой Эвридикой (ты же ЗА НЕЙ сюда пришел, или?..). Эртебиз вновь сопровождает их. Как, должно быть, завидует ему леди Смерть, которую приговаривают остаться с мотоциклистами и, правду сказать, туповатым Сежестом (се - что? - се... жест), нелюбимым и нелюбившим, только что неустанно камлающим свои бессмысленные одностишия.

Впрочем, возвращается Орфей на муку. Любит он теперь Смерть, а на Эвридику взглянуть не может не только на обратном пути, но и дома. Да, похоже, не очень и хочет он глядеть на нее - после Смерти-то. Но ведь все равно взглянет, несмотря на неустанные попытки Эртебиза предотвратить это.

Неизбежное происходит. Эвридика исчезает. Совесть мучит Орфея. К совести присоединяется толпа поклонников Сежеста, требующая от Орфея выдать местопребывание кумира. На сцене возникает пистолет: Эртебиз дает его герою для самозащиты, но, как и должно быть, оружие стреляет в своего носителя - какой же из поэта стрелок!

Вот теперь они наконец смогут соединиться, Орфей и Смерть... Но мы забыли о суде. Суд, однако, не забыл о нас. Самоуправство Смерти (кто позволил ей любить?!.) осуждено, Орфею (воплощению вечно живой поэзии) не место в аду, Смерти не место в объятиях Орфея (вечно губящему - мертвее не бывает - в объятиях вечно живого). Но Орфей мертв? Но Смерть любит его. И Смерть непокорна. Объединив нервные усилия Эртебиза, Орфея и Эвридики, преодолевая свою страсть, она возвращает поэта и его жену в мир живых, где он вновь вспомнит о своем чувстве к Эвридике, она родит ему сына, а тот продолжит дивнозвучное дело отца.

Так ли? Мы, может быть, и узнаем, КАК на самом деле - спустя десять лет, из итогового фильма Жана Кокто "Завещание Орфея". Не забудем лишь того, что последняя акция совершена Смертью против воли Орфея. Какими же будут на земле его новые песни? И будут ли они вообще, ведь певец мертв. Во всяком случае, в наше время.

Он мертв давно, с тех самых пор, как впервые встретился со Смертью, или еще до того, не зря же не Орфей, а Сежест в начале фильма явлен в качестве кумира молодежи новой эпохи, не зря же с таким самозабвеньем прислушивается Орфей к односложным сигналам, посылаемым ему посредством радиоящика все тем же Сежестом. Быть может, даже такие послания для немотствующего Орфея ХХ века - дар муз? Быть может, герой фильма и не поэт вовсе, не Орфей то бишь, а самовлюбленный Нарцисс, красавчик, проводящий жизнь у зеркала. Впрочем, между Орфеем и Нарциссом и в самом деле много общего: поэзия, уж модернистская-то точно, рождается из любви "к себе, любимому". Быть может еще и что главный герой фильма вообще не Орфей, а зеркало, отражающее любовь, разделяющее жизнь и смерть, этот мир и мир тот, воображаемый.

А поэт... что ж, поэт на то и поэт, чтоб вечно скитаться меж берегами миров, не приставая надолго ни к одному, гоняться за призраками мелодий, что слышатся ему то оттуда, то отсюда, разрываться (как Орфей вакханками, или Аполлоном и Дионисом попеременно) меж жизнью (Эвридикой) и смертью (Смертью). Несчастная судьба... Но, с другой стороны, никто иной, кроме поэта, не рожден "для звуков сладких и молитв", никто иной не способен услышать пение сирен в шелесте теряющихся зеркальных отражений. Никто иной, кроме, быть может, кинорежиссера, если, конечно, он Жан Кокто - поэт, драматург, актер, художник и режиссер в одном лице.

- Почему, - спрашивал у Кокто в 1951 году его друг и журналист Андре Фрэно, - после стольких различных поисков вы вернулись к этому мифу об Орфее, который уже побудил вас написать пьесу?.. В чем состояла... необходимость его кинематографической трактовки?..

- Поскольку моя духовная походка, - ответствовал режиссер, - была походкой человека, который хромает - одна нога в жизни, другая в смерти, - вполне естественно, что таким образом я пришел к мифу, где жизнь и смерть сходятся лицом к лицу. Кроме того... фильм был очень подходящим для того, чтобы воплотить в произведении инциденты на пограничной полосе, которая отделяет один мир от другого. Речь шла о том, чтобы использованные трюки походили бы на шифры поэтов и, нигде не становясь очевидными (другими словами, не теряя элегантности), воспринимались зрителем как некая реальность или, лучше, как правда (цит. по: Жан Кокто. Петух и арлекин. СПб.: Кристалл, 2000. С. 598).

Удивительно, но режиссеру удалось невозможное: его поэтический кинематограф, как ничей другой, оказался востребованным множеством его современников.

Потомки же, даже и знающие, КАК ЭТО СДЕЛАНО ("...в фильме используются главным образом не зеркала, но лишь их рамы. Мы конструировали комнаты-двойники, уставленные предметами-двойниками, и, если быть очень внимательными, легко это заметить, поскольку все изображение меняется на обратное в зеркале (которого на самом деле нет), кроме маленьких гравюр на стене и бюста на комоде... Для зеркала, в которое погружаются руки Орфея и откуда они выплывают, требовался четырехсоткилограммовый чан ртути, <которую> нужно было очистить с помощью замши, как поверхность серебряной посуды <...> потому что только на ней видно отражение, а не его часть, входящая в зеркало, которая была видна, когда я использовал воду. Руки исчезали в ртути, и нечто подобное дрожанию сопровождало жест, в то время как на воде формировались лишь полосы и волновые круги. Кроме того, ртуть сопротивлялась погружению". Там же. С. 600, 604), то есть, мы с вами тем не менее пересматриваем фильм не отвлекаясь на подобные мелочи, будучи увлечены странным, ни на что не похожим, двоящимся его содержанием, по сути своей лишь пересказывающим слегка на новый лад старый, как мир, и известный каждому школьнику миф. Но КАК пересказывающим!..

Рецензия: В. Распопин